Любимый ястреб дома Аббаса - Страница 35

— Бармак, — сказал я, — вы не едите мяса. Вам не зря не доверяют говорить с мальчиком о священных книгах. Вы остаетесь почитателем того, кого у нас… о, бог Небесный, у нас… в Поднебесной называют Учителем Фо. А в Инде-принцем Гаутамой. Скажите мне, зачем же тогда вы отдали новым богам ваш монастырь? Завоеватели грозили вам смертью?

Он улыбнулся долгой мечтательной улыбкой.

— Учителю Фо все равно, какие слова произносят, обращаясь к нему, эти маленькие человечки там, внизу, — медленно проговорил он. — Все равно, на каком языке — он понимает их все. Человечки сами делают свою карму, тут им не поможешь. Но мы с вами, Маниах, мы — люди, которым карма в этом перерождении принесла невиданные подарки… Богатство, знания, ум… Вы ведь знаете, что в любой век, у любого народа едва ли один из тысячи тысяч может похвастаться такими знаниями, такими способностями, как у нас с вами. Остальные… — он доверительно наклонился ко мне, — они не знают и не хотят знать ничего, кроме своего маленького городка, рощицы фруктовых деревьев, дороги, уходящей за горизонт, — а что там, на этой дороге, еще дальше, им неинтересно… Вот скажите мне, самый богатый человек в Самарканде: как вы относитесь к этим людям?

Я раздраженно проглотил очередную порцию мяса.

— Что значит — как? Это ведь мои соотечественники. И… когда им больно, мне жалко их, какими бы они ни были. Как же еще к ним можно относиться?

Тут я увидел в глазах Бармака искреннее тепло.

— Вот именно, милый вы мой. И еще — мы за них в ответе. Поэтому я и сдал свой монастырь миром. Ведь мы с вами недаром получили наше богатство, Маниах. За него надо платить, и иногда дорого. Иногда нам приходится менять этот мир, наполненный страданиями. Кроме нас, некому это делать. И это невеселое занятие.

Кинув взгляд на свою более чем скромную одежду, я был вынужден мысленно признать: да, такое с нами случается. Платим. Иной раз весьма неожиданно.

— Наш монастырь был нужен людям, потому что нес исцеление или утешение больным, страдающим, испуганным. И какая разница, какое из имен бога мы, хранители монастыря, при этом произносим? Сегодня Балх существует, не разгромлен, как столь любимый мною Самарканд. Да у нас и не было шанса сопротивляться, если вы знаете, — вокруг голая равнина, всего-то пятнадцать тысяч воинов, Мерв уже завоеван… Мы выжили. И это главное. А вот теперь пришло время снова менять весь наш мир.

Низкий, спокойный голос певицы снова поплыл среди кустов.

— Пока что мир меняет нас, Бармак… Бог Небесный, кто же это поет?

— Я все думал: когда же вы заметите? Я знал нескольких человек, которые вот так сидели целый вечер, да даже и уходили, так и не ощутив, что происходило что-то необычное. А потом — на другой день, на следующей неделе — прибегали ко мне чуть не со стоном: государь, что это было, — я не могу забыть этот голос…

Я не видел певицу за порослью кустов. И не хотелось вытягивать шею и искать ее глазами. Хотелось слушать и улыбаться.

Она не старалась, как другие иранки, демонстрировать свое искусство, выводя эти удивительные персидские трели. Наоборот, иногда она не пела даже, а почти говорила, вполголоса, спокойно. Но голос ее, низкий, чистый, уверенный, мощный, делал каждое произнесенное слово невероятно значительным. По моей спине прошла волна восторженного холода.

Это, конечно, была простая музыка для ресторана, то веселая, то грустная. Но от веселых ее песен в горле вскипали слезы, а от грустных душа улыбалась мудрой улыбкой.

— А угадайте, Маниах, как она выглядит? — блеснув глазами, спросил Бармак, наблюдая за моими попытками все-таки вытянуть шею и покрутить головой.

— Не девочка, — мгновенно отозвался я. — Лет, может быть, даже тридцать. Очень высокая, с длинной, как бы изломанной фигурой, гордая, уверенная в себе. Лицо… светлые волосы, уложенные волной. Может быть, этот, знаете, большой иранский нос, как у хищной птицы, — но такой, что захватывает дыхание. Чересчур широкий рот. Значительное, гордое лицо, от которого трудно оторваться.

Голос стих, а Бармак тонко улыбнулся.

— Да, мой дружочек, описание ваше совсем не плохо… Гордая, уверенная в себе? Знаете, эта женщина год за годом пела по вечерам в ресторане — этом и других. За еду и за то, что дадут ей посетители. В особой гордости замечена тогда не была. А потом… она начала собирать у старух песни былых лет. Музыка двора сасанидских владык. Песни о проигранных век назад битвах и о давно умерших влюбленных. И вдруг, Маниах, — вдруг, совсем недавно, что-то случилось. На нее полился золотой дождь. Люди из других городов едут послушать ее. Оказалось, что вот эти старые песни — они то самое, что им надо. Что за народ эти иранцы! Десять с лишним десятилетий с тех пор, как вот там, на берегу реки, убили последнего их владыку — а они не забывают то время, они плачут о нем. И никогда не забудут.

Тут он повернулся к возникшей у него под боком маленькой толстой старушке, как будто слепленной кое-как из нескольких глиняных комков, полез под складки кремового муслина за кошельком, вытащил — не серебряный дирхем, а маленький, сверкнувший золотом динар дома Омейядов. Старушка, однако, на монету взглянула с недовольством.

— Да, Маниах, — продолжал он, рассматривая этот динар и вкладывая его, наконец, в протянутую пухлую руку, — вам повезло. Вы услышали великую женщину. Не старайтесь запомнить ее имя — мы называем ее Роза Ирана. Она греет наши души. Вот только до денег жадновата.

Тут он достал второй динар и со вздохом вложил его в руки замершей рядом старушки, неодобрительно посмотрев на нее снизу вверх.