Любимый ястреб дома Аббаса - Страница 40

Лицо Абу Муслима начало расплываться в улыбке, смысл которой мне был не вполне понятен. Потом он подошел еще на полшага и резким движением прижал меня к сердцу. И, вместе со мной, повернулся к свите:

— Этот человек, Маниах, глава дома Маниахов, — мой друг. Навсегда. Он будет жить здесь.

Он говорил с напором, будто кто-то мог осмелиться ему возразить. Все, естественно, молчали.

А потом Абу Муслим сказал пару слов насчет того, что мы еще будем видеться, и не раз, — и снова взметнулись в жаркий мервский воздух полы его абы. Полководец и бунтовщик скрылся в воротах того дома, у которого я до того сидел. А мне осталось лишь перекинуться парой слов с человеком по имени Зияд, Зияд ибн Салех: какой дом свободен, и так далее.

С того дня, хотя я, как и вся площадь, раза два видел издалека его летящую фигуру, мы с Абу Муслимом больше не разговаривали — впрочем, и времени прошло всего ничего.

Но в тот спокойный вечер, о котором сейчас речь, я был озабочен вовсе не возможными новыми встречами с мервским барсом, а чем-то совсем иным, поважнее.

Я собирался писать стихи.

То есть сидел на подушках, устремив взгляд на цветастую толпу, и отбивал ритм пальцем по колену.

Раньше, до Мерва, я не писал стихов никогда в жизни.

Началась моя жизнь в поэзии менее двух недель назад. Это было так: на следующее утро после визита к Абу Муслиму я пошел, с остановками и отдыхом, к домику, который назвал мне Бармак, — довольно далеко от больницы, в модном западном пригороде, возле канала Маджан.

Он встретил меня во дворе верхом на смирном муле и долго извинялся, что вынужден сейчас уехать, а я так же долго и вежливо мешал ему спуститься с мула и побеседовать со мной, стоя на твердой, утоптанной, бугристой желтоватой земле.

Я быстро рассказал ему о том, где теперь собираюсь поселиться, — и он расширил нежно-голубые глаза и восхищенно зацокал языком:

— Красивый ход! Между прочим, у меня вчера действительно справлялись, знаю ли я вас в лицо, — сообщил он. — Я был в затруднении, но решил во всем сознаться и вас живенько так описать. Теперь-то я понимаю, в чем дело.

Тут я высказал свою просьбу.

— Я немножко поразмышлял и, если я хоть что-то понимаю из происходящего, — поведал я Бармаку, — то похоже, что вы правы: эти люди каким-то образом держат под плотным контролем дорогу через Бухару. Не понимаю как — по ней ведь проезжают сотни путешественников.

— А это довольно просто — если они одновременно держат под контролем ваше тамошнее подворье и некоторые точки Самарканда, — мгновенно отозвался он, и глаза его заблестели смехом. — Передают информацию друг другу. И это значит, что их весьма много.

— Далее, в том же положении находится еще одна наша… точка, уже в Мерве, — продолжал я. — И будем на всякий случай считать, что больница тоже. Хотя я в этом не уверен, в больницу входят и выходят из нее десятки людей, теперь-то я понимаю, как это удобно. В общем, разбираться с этим буду не я — я в Бухару не собираюсь, — но в любом случае мне сейчас надо как-то отправить письмо брату.

— Да, да, Аспанаку, — так же мгновенно отреагировал бывший царь и на мгновение задумался. — Так, — сказал он после очень короткого размышления, — вы абсолютно точно обрисовали ситуацию, и понятно, что разбираться в ней не вам. Вы, конечно, можете отдать письмо мне — я пошлю его через Балх, и оно дойдет очень быстро и надежно. Но все же постарайтесь сделать его… безопасным, — заключил он.

Так, получив от Бармака то, зачем я приходил, я тронулся обратно в больницу с твердым намерением провести там последнюю ночь.

А по дороге приобрел новую кисточку и новую пару листков папируса, вместо брошенных во время недавнего бегства.

Но как сделать письмо безопасным? Согдийские купцы хорошо знают, что такое кодированные послания, а про то, как мой братец отправляет или получает письма, спрятанные в самых неожиданных местах (в конском копыте, в замазанном заново глиной и заново обожженном донышке кувшина и так далее), можно было бы написать целую поэму. Но я-то не имел в руках никаких таблиц для кодирования, и заодно никакого собственного опыта засовывания писем в странные места.

И тут, видимо, только что мелькнувшее в голове слово «поэма» навело меня на одну занятную мысль.

А что, если стать поэтом? Письмо в стихах… это не такая уж плохая идея в мире, где поют и пишут стихи все подряд.

Смысл послания, которое я собирался написать, был ясен. Мне для начала надо было сообщить братцу, что я в Мерве и жив, — хотя сам факт прихода письма это бы и означал. Далее же требовалось рассказать, что дела его в полном развале, причем везде — в Бухаре, в винном доме Адижера, в больнице, которая осталась без наших денег. Еще требовалось объяснить, что мне самому нужны деньги (жить за счет Бармака, естественно, я долго не собирался). А дальше надо было предоставить брату приятную возможность ответить мне и принести много, много извинений.

И, самое главное, надо было узнать у брата, кто такой Юкук, и правда ли, что он работал на Аспанака здесь, в Мерве. Потому что делать что-то в Мерве в одиночку было бы с моей стороны полным безумием. Так же как и в одиночку ехать домой. А с длинным воином под боком я бы себя чувствовал как минимум спокойнее.

Но я очень хорошо помнил, что еще в Бухаре решил стать самым трусливым трусом во всем мире. Юкук спас мне жизнь? Но мало ли по какой причине он мог это сделать. Он говорит, что работал здесь на брата? Пусть брат это и подтвердит.

Итак, оставалось только изложить все это стихами.