Любимый ястреб дома Аббаса - Страница 65

— Новый халиф? — соображал я. — Мухаммед, человек из Хумаймы, которого уговаривал некий аптекарь и продавец духов, уже умер, ведь так?

— Четыре года назад, — подтвердил Бармак.

— И кто же теперь возглавляет дом Аббаса? Неужели… — И я перевел взгляд на Мансура.

— А вот это — не тот секрет, который вам сейчас полезен, — очень серьезно сказал Бармак. — Но в принципе — да, следующий — один из сыновей Мухаммеда из Хумаймы. Мансур — тоже сын Мухаммеда. Хотя у старого садовода были еще и два брата, то есть дяди Мансура и его братьев. Семейство Аббаса — оно большое. Но прочего вам лучше, повторяю, не знать. Вот такие дела предстоят. Придется нам еще поездить. Неделя на запад, неделя обратно, сколько-то дней там. А в дороге веселее.

— Целитель, — сказал я Ашофте, который к этому моменту как раз утомился обучать меня искусству справляться с рублеными ранами, — у меня есть серьезный вопрос. Представьте себе женщину, которая… Вот вам история: ее любимая лошадка состарилась. Перестала бегать. Перестала есть. Вы сами знаете, что в таком случае советуют хозяйке. Но эта женщина… тогда еще подросток… не подпускала к своей любимице никого, ухаживала за ней до конца. Просто спала в конюшне, провела с этой лошадью ее последнюю ночь. А теперь то, что про нее рассказывают сейчас. Она рубит людей не то что с легкостью — с удовольствием. Она… удовлетворяет на поле боя раненных воинов. И потом добивает их ударом кинжала. Это возможно? А если возможно, — то что с ней произошло? Как ей помочь?

— Как помочь женщине, вдруг начавшей получать удовольствие от убийства людей? — фыркнул Ашофте. — Да еще вытворяющей такое с мужчинами? У всех на глазах, как я понимаю? А из вас мог бы выйти настоящий целитель, господин Маниах, если вы задаете такие вопросы. Но легких ответов у меня нет. Если вы заметили, идет война. Мир перевернулся в очередной раз. И до сих пор не может устояться. В такие дни на улицах и рынках в несколько раз больше людей, которым надо было бы помочь. Это видно по их глазам. Но, клянусь всеми богами этого мира, проще зашить рану, чем вылечить безумие. Они же не просят помощи, иногда даже наоборот. Да вот я вам назову одного очень хорошо знакомого вам человека… — Он посмотрел на меня тяжелым взглядом, потом вздохнул и продолжил: — Обратите внимание, как он говорит с вами наедине, — а я слышал, что вы с ним не раз говорили, — и как ведет себя, когда вокруг много людей. Это два очень разных человека. С вами он должен быть, как я понимаю, очень искренним и даже слабым. А вот когда появляются другие люди… Он стоит очень прямо, закидывает голову. И рубит воздух двумя ладонями вот так. А потом ладони крепко сжимаются. Ему все время нужно кого-то побеждать. Выбирает себе оппонента и побеждает. Насмерть. Много говорит, если кругом публика. Таким все время надо с кем-то общаться, необходимо, чтобы им восторгались. И как вы ему поможете? Этот человек очень, очень болен. Лет через пять — я представляю, во что он превратится. Если доживет. Но пока от его руки умирают другие. Вот это все, — он обвел рукой шатры, из-под которых доносились уже привычные мне стоны, — это ведь его работа. Не может остановиться…

Вот, значит, как. Что ж, про мервского барса я все понял еще по разговору с Юкуком.

— Женщина, — напомнил я, наконец.

— А что женщина? Мне надо ее посмотреть, — нехотя проговорил Ашофте. — Глаза, лицо, движения рук… По ним все видно. А как вы ее ко мне приведете? Она сама вас попросит?

— Но, целитель, — не сдавался я, — ведь есть травы… Кстати, возможно ли поить ее такими травами дней шесть? Чтобы она могла удержаться при этом хотя бы на боку верблюда, просто была чуть сонной? И чтобы это не причинило ей вреда?

Ашофте смотрел на меня долго и с грустью. Потом нехотя согласился:

— Я дам вам такие травы, господин Маниах. Но вы должны понять: мне сначала нужно увидеть ее такой как есть, не опоенную. А потом… потом я ведь могу сказать вам, что уже поздно что-либо делать. Вы уверены, что хотите такого исхода?

И тут я начал улыбаться. Потому что впервые я достаточно четко представил себе, что можно сделать. Связать. Доставить в больницу. Выслушать приговор. Отправить, опоенную травами, домой, в Самарканд. Приставить охрану. Отдать в руки лучшим лекарям.

Дать ей шанс.

Да кто же еще во всем мире, если не я, человек, за чьей спиной-возможности богатейшей семьи Самарканда, сможет все это сделать? И случайно ли я, сам того не замечая, превращаюсь в лекаря? Или это знак свыше? Может быть, вся моя жизнь была до сего дня как дерево, готовившееся дать сладкий плод, — спасти, среди тысяч обреченных, хотя бы одну женщину?

Получится! У меня все получится!

— Я уверен только в том, что хочу попытаться, — пытаясь справиться с прыгающими от радости губами, выговорил наконец я. — И, не сомневайтесь, попытаюсь.

Ашофте снова вздохнул.

— В общем, чувствую, что вам недолго быть тут моим учеником, — мрачно заметил он. — Вы втянулись в какое-то дрянное дело. А жаль. Вы хороший ученик. И учтите, я не каждому говорю такие слова.

— Ну, если мне придется уехать, то обещаю: куплю и подарю вам девушку, которую вы обучите любому ремеслу, — легкомысленно отозвался я.

По дороге к крепости я сделал, по методу целителя, несколько очень медленных вдохов и выдохов — но поселившийся у меня где-то в центре живота страх не проходил. Он давно уже сидел там, но только сейчас я решил признаться себе, в чем дело.

Я боялся уже не убийц.

Я боялся потерять разум.

Безумие вокруг нас, говорит Юкук? В дни войн и мятежей безумцев становится больше, говорите вы, почтенный Ашофте? А что вы оба скажете на то, что сама война — это и есть безумие, которое передается по воздуху, прилетает по ветру, как та болезнь, которая оставляет навсегда круглые ямки на коже выживших? И что захватывает эта болезнь цвета железа все больше людей вокруг?